Я бы, наверно, не пожалел, но где возьмешь такие деньги? Да и не продадут мальчишке.

Но все же судьба сделала мне подарок. Не хуже автомата. Однажды, в начале апреля, они опять стаей погнались за мной.

И я бежал, всхлипывал и задыхался, а рюкзак с учебниками колотил меня по спине. И я думал, что скорее сдохну, чем завтра опять пойду в гимназию. Но до завтра надо было еще дожить. Я бежал к своему кварталу. И решил — напрямик через площадку, где стоит недостроенная кирпичная многоэтажка. А там до родного дома рукой подать.

Я оглянулся. Лыкунчик далеко опередил своих дружков. Те постепенно замедляли бег, а Лыкунчик мчатся, как гончий пес. Видимо, гнал его повышенный охотничий азарт. Если догонит, то один…

И здесь на бегу обожгла меня (или наоборот — холодом обдала!) убийственная мысль. Я испугался ее отчаянно и в то же время — подчинился ей. Сразу!

В недостроенном корпусе мы с ребятами из нашего двора играли не раз. Работы были там остановлены, забор вокруг повален, сторожей — никаких, лазай кому не лень. И я знал, что на седьмом этаже есть доска.Толстая, широкая, перекинутая через верх квадратной кирпичной шахты. Шахта эта была пустой сверху донизу. Этакий широченный колодец, уходящий в подвальную глубину. Зачем она, мы не знали. Может, в ней собирались смонтировать грузовой лифт или какой-нибудь эскалатор. Говорили, что в этом доме собираются устроить почту.

Мы с мальчишками иногда ложились животами на кирпичное ограждение, смотрели в квадратную черноту и вскрикивали:

— Эй!..

В глубине отзывалось ленивое эхо.

Зачем через шахту перекинули доску, тоже никто не знал. Может, по ней с края на край перетаскивали какой-то груз, например, носилки с цементом или кирпичи. Но она была не закреплена. Просто лежала концами на барьере — он поднимался над полом седьмого этажа на полметра.

Однажды Семка Расковалов (тоже пятиклассник, но из другой школы) потрогал край доски и задумчиво так сказал:

— Интересно, есть на свете человек, который мог бы пройти по ней?

— Цирковой канатоходец — запросто, — отозвался Сем-кин друг Вовчик Матвеев.

— Я не про циркового, а про нормального человека, — недовольно сказал Семка.

Тогда я вскочил на кирпичный край. И увидел широченные глаза маленького Ивки. Он открыл рот, будто хотел сказать «не надо», но потерял голос.

Я вообще-то трус, но высоты не боюсь ничуточки. Правда, меня укачивает в самолете, но это не от боязни падения, а от чего-то другого. Бабушка говорит — от перепадов давления.

Ну, вот я вспрыгнул и пошел. Доска прогибалась, но не очень. Да и длина-то — всего семь шагов! Я прошел их, можно сказать, играючи. Даже никакого замирания не почувствовал. Вернее, почувствовал, но уже после, когда прыгнул на пол.

Прыгнул — и опять увидел Ивкины глаза, большущие и со слезами. Ивка был без шапки, и волосы его, светлые и легкие, были странно приподняты. Наверно, про это и говорят «встали дыбом».

Ивка вцепился в мой рукав и шепотом сказал:

— Ты больше никогда… Ладно?

— Ладно, — пообещал я, чтобы он не заплакал.

— Ну, ты герой, — выдохнул Семка.

Я сказал:

— Герой — это когда боишься и все равно идешь, назло страху. А если не страшно, какое геройство?

Семка и Вовчик замигали, обдумывая такую мысль.

— Давайте скинем вниз эту доску, — насупленно предложил Ивка.

— Грохот будет, взрослые прибегут, — рассудил Вовчик.

— Ивка, не бойся, я правда больше не буду, — снова пообещал я.

Но теперь я знал, что нарушу обещание. Меня толкала ненависть и… радость. Сейчас ты добегаешься, Лыкунчик!

Я взлетел по лестничным пролетам на седьмой этаж. Лыкунчик не отставал. И я понял — не отстанет. Обогнуть шахту было нельзя: слева мятая арматурная сетка, справа нагромождение лесов.

Я проскочил доску с лету, в один миг. И сразу обернулся, замер.

Да, Лыкунчик не остановился. Азарт, видать, был сильнее ума. Или он просто не понял сгоряча, над чемэтот мостик. Лыкунчик вскочил на доску — и за мной. Но… то ли доска прогнулась чересчур (он был тяжелее меня), то ли он как бы ударился о мой встречный взгляд. Замер посреди доски. Покачнулся и встал очень-очень прямо. И смотрел на меня во-от такими глазищами. И рот разинул…

А я упирался каблуком в конец доски.

Видимо, кто-то недавно двигал ее — конец, что лежал на кирпичах, был совсем короткий, сантиметров пять от края. И не надо никакого автомата. Чуть нажал — и…

Никто не заподозрит меня. Я убегал, а он гнался! Я проскочил по доске, а он не сумел! Ни один человек не подумает, что я виноват, когда его, Лыкунчика, подберут внизу на груде битых кирпичей.

Я смотрел на него неотрывно. Он все сразу понял.

«Что, Лыкунчик, не хочется падать, да? А может, ты надеешься, что это не насмерть? Не надейся, здесь двадцать метров…»

Да, ровно двадцать. Мы мерили, капроновый шнур специально принесли для этого. Он и сейчас здесь, в тайнике между двух кирпичей, мы спрятали для игры…

Небо в оконных проемах было уже синее, весеннее. И солнце яркое-яркое. Но это было не его, не Лыкунчика, небо и солнце. Его была только черная квадратная глубина над доской.

Лыкунчик беззвучно заплакал. Он не морщил лица, не жмурился, просто слезы побежали струйками из его вытаращенных глаз. И стали падать с подбородка.

Потом он качнулся и замахал руками.

— Сядь, дурак! — громко сказал я. — Сядь, схватись за края!

Он сел. Захлопнул рот, закусил губу. Но из глаз все бежало. Куртка его была распахнута. Я вдруг увидел, как на серых брюках спереди, между ног, разрослось темное сырое пятно. Лыкунчик всхлипнул, уперся в доску руками и заерзал: наверно, хотел таким образом добраться до края.

— Замри, балда!

Конец доски опасно шевелился. Еще чуть-чуть — и вниз. Потянуть на себя? А если не справлюсь, только хуже сделаю? Или дерну — и сорвется другой конец?

— Не двигайся!.. Не смотри вниз, закрой глаза!

Он послушно закрыл.

— Сиди и жди! Я сейчас…

Отбежав, я выхватил из-за кирпичей моток шнура.

— Сейчас брошу, ты поймаешь… Только без дерганья!

Он открыл глаза и закивал.

— Не дрыгайся! Лови!..

Лыкунчик правой рукой поймал конец.

— Теперь обвяжи себя под мышками. Осторожно…

Пришлось Лыкунчику отцепить от доски и вторую руку.

Он опять зажмурился, но все же обмотал себя на уровне груди, завязал два узла. Трясущимися пальцами.

Я отступил, слегка натянул шнур и намотал его на штырь, торчащий из крепкой балки лесов. Теперь, если Лыкунчик сорвется, то не страшно — повиснет и поболтается, а я его вытяну. Веревка выдержит.

— Ну, давай. Ползи.

И Лыкунчик заелозил вперед, упираясь руками. При этом наверняка всаживал занозы в штаны и глубже. Но я не злорадствовал. Мне надо было одно — чтобы Лыкунчик остался жив. Потому что непонятнее всего на свете — если человек только что был живой и вдруг сразу мертвый. Даже такой гад, как Лыкунчик… Да и не был он сейчас гадом — перепуганный, зареванный, с мокрым пятном на штанах.

Да, я не злорадствовал и не геройствовал. Правда, мелькнула все же мысль: «Больше не будешь петь про сосиску…» Но мелькнула и пропала. Лишь бы выбрался…

Наконец Лыкунчик упал животом на кирпичную кромку. Я вцепился в его куртку. Вот тогда конец доски сорвался, и она с гулом ушла вниз, грянулась там.

Но никто не прибежал. И дружки Лыкунчика были неизвестно где. Видимо, они не знали, куда мы подевались.

Лыкунчик полежал, отдышался. Встал.

— Идем, — сказал я.

— Куда? — Он посмотрел вниз, на штаны: сырость достигла колен.

— Там внизу лужа. Упадешь в нее будто случайно. С кем не бывает…

Он посмотрел на меня, кажется, с благодарностью. А как он еще должен был смотреть?